Сегодня мы с вами окажемся отчасти на рубеже 10-х и 20-х годов, потому что темой нашего разговора будет поэтическое творчество Владислава Фелициановича Ходасевича, который родился в 1886 году, а умер в 1939 году. Вообще говоря, мы видим, что по возрасту он вполне себе годится даже не в младшие, а в старшие постсимволисты, т.е. он приблизительно ровесник Николая Гумилева, не на так уж много лет младше Александра Блока и Андрея Белого.
Но так сложилось, что Ходасевич раскрылся как поэт, как гениальный поэт, довольно поздно. Сам он написал о себе уже на излете своей поэтической деятельности, в 1928 году (а он довольно рано закончил писать стихи и в последние годы почти их не писал)… Он написал стихотворение, которое могут позволить себе далеко не все русские поэты. Ходасевич был к этому времени уже главным, ведущим поэтом русской эмиграции, и он себе такое стихотворение позволил. Это стихотворение, которое называется «Памятник», и оно продолжает горацианскую традицию в русской поэзии. Оно небольшое, я прочту его.
Во мне конец, во мне начало. Мной совершённое так мало! Но всё ж я прочное звено: Мне это счастие дано.
В России новой, но великой, Поставят идол мой двуликий На перекрестке двух дорог, Где время, ветер и песок...
И в этом стихотворении отмечены, пожалуй, действительно два едва ли не самых главных свойства поэтической личности Ходасевича. Вообще в скобках нужно сказать, что это один из самых аналитических поэтов Серебряного века, и проза его об этой эпохе – она действительно… Даже непонятно, как ее называть. Это наполовину мемуары, но в той же степени это можно назвать аналитическим очерком. Недаром почти все исследователи этой эпохи ссылаются на мемуары Ходасевича. Так вот, и в этом стихотворении он чрезвычайно точно и трезво, ну, правда, с некоторым самоумалением сказал о своей поэзии.
Еще раз повторю, на два момента мне хотелось бы обратить особое внимание. Во-первых, это вот это: «Мной совершенное так мало!» Действительно, Ходасевич написал не очень много, а если брать лучшую часть его творчества, то совсем-совсем немного. Это три книги – «Путем зерна», «Тяжелая лира» и большой цикл «Европейская ночь». Но то, что он сделал, действительно навсегда отпечаталось, навсегда сохранилось в русской поэзии. «Но все ж я прочное звено», – говорит он.
И здесь, пожалуй, нужно сразу же сказать одну вещь. Что это самоощущение, самоописание – «Мной совершенное так мало» – роднит Ходасевича с другим большим очень поэтом, который тем не менее тоже часто в своих стихах прибегал к таким самоумалениям. Это один из главных поэтов (но имя его, заметим, вспоминается скорее во вторую очередь после имен Пушкина, Тютчева, Лермонтова), это Евгений Абрамович Баратынский, который сказал о себе: «Мой дар убог и голос мой негромок».
Слабый ребенок в большой семье
Ходасевич действительно эту тему развивает в своих стихах: «Мной совершенное так мало», – пишет он. И это во многом было связано, помимо всего прочего, еще и с некоторыми обстоятельствами биографии Ходасевича. Он был последним сыном, очень поздно родившимся, в польско-еврейской семье. Заметим, что поляки и евреи – это были два народа, которые в имперской России угнетались, и это ощущение у него было. И когда были в Польше еврейские погромы, он говорил о себе: «Хорошо же мы, поляки, побили нас, евреев!» Он так шутил.
Он был чрезвычайно болезненным мальчиком. Готовился сначала в балет, а вовсе не собирался стать поэтом, но как раз слабое здоровье ему сделать это не дало. Переболел всеми детскими болезнями, какими можно. И о внешности его вспоминают, что он был чрезвычайно некрасивым, болезненным, слабым. Ну, если посмотреть на фотографии, это тоже так. И поэтому эта тема слабого, едва слышного ребенка в большой семье была для него действительно актуальной. И когда он читал свои стихи, когда не только читатели, но и зрители видели его облик, то они легко накладывали его поэзию на его физическую составляющую.
Но при этом важно еще вот что здесь: важны очень строки из второй строфы. «На перекрестке двух дорог», – пишет Ходасевич. И действительно, это чрезвычайно точная и тонкая оценка собственного места, потому что… Здесь нужно сказать, собственно, каких двух дорог, что это за две дороги, на перекрестке которых возникает эта поэзия, возникают эти стихи? Одна из этих дорог – это дорога, конечно, символистская. И здесь Ходасевич опять, и в мемуарах своих, и в статьях, и в стихах тоже, разыгрывал эту карту опоздавшего, последыша, последнего.
Потому что, хотя он, еще раз повторяю, по возрасту был ровесником Гумилева, он не примкнул к акмеизму, не примкнул к футуризму, а всю жизнь ощущал себя поэтом, опоздавшим родиться к символизму. Он был одноклассником Александра Брюсова, младшего брата Валерия Яковлевича Брюсова, главного старшего символиста, и долгое время находился под влиянием Брюсова настолько, что его, как Гумилева, даже называли «подбрюсовиком».
Он зачитывался стихами Александра Блока, огромное влияние на него оказал Андрей Белый, который некоторое время был ближайшим его старшим другом. И в течение довольно долгого времени Ходасевич не мог выйти из теней этих авторов. Он дебютировал в 1905 году, первая его книга «Молодость» вышла в 1908 году, вторая, «Счастливый домик» – в 1914.
Так вот, о первых его книгах, если мы почитаем рецензии, если мы почитаем отклики современников, то там будет написано мягче, чем о Гумилеве, о котором мы говорили уже в связи с этим, но, в общем, тоже сходные слова: культурный, умный, с чувством слова, замечательно видящий детали, но все-таки не выходящий из тени. Не выходящий из тени Блока, не выходящий из тени Брюсова, не выходящий из тени Андрея Белого. Небольшой стихотворец.
Пушкиновед
Заметим, что и сам он в эту игру тоже играет. Его второй сборник называется «Счастливый домик». Это такое идиллическое… И вот здесь нужно сказать такое пушкинское определение. Потому что второй путь «на перекрестке двух дорог», по которому Ходасевич тоже шел, был путь, условно говоря, пушкинский.
Ходасевич, как известно, был большим пушкинистом, настоящим пушкинистом, он писал статьи, исследования, связанные с Пушкиным, дружил с одним из крупнейших философов, изучавших Пушкина – с Михаилом Осиповичем Гершензоном, приятельствовал с пушкинистом Павлом Алексеевичем Щеголевым и сделал несколько таких серьезных пушкиноведческих открытий. И эту эпоху он знал назубок, очень хорошо. Но опять же, сам он себя сопоставлял, конечно, не с Пушкиным, хотя «Памятник» все-таки написал, а скорее с малыми поэтами пушкинской поры. Или с теми, кого было принято считать малыми поэтами пушкинской поры.
Это Баратынский, о котором я уже сказал, Дельвиг, Вяземский, Ростопчина, поэтесса-дилетантка, очень интересная. Ходасевич в эту игру тоже играл. И на этом перекрестке – символизм и поэты пушкинской поры – собственно, и располагается его поэтический мир. Он, с одной стороны, конечно, учитывал открытия модернистов, открытия символистов прежде всего. С другой стороны, он отстаивал пушкинскую ноту, продолжал в своих поэтических текстах пушкинскую ноту. И в первых его двух книгах это очень ярко все раскрывается.
«Путем зерна»
Однако таким по-настоящему большим поэтом Ходасевич становится в 1917 году. И в этом есть тоже некоторых парадокс. Потому что Ходасевич, я об этом уже сказал, был эмигрантом. Хотя уезжал он с советским паспортом и некоторое время собирался еще вернуться, но в конце концов когда он, уже за границей, понял, что такое большевизм, он все-таки предпочел остаться и дальше писал о большевиках, о коммунистах всегда очень жестко. Поэтому его стихи довольно поздно вернулись к советскому читателю, только в конце 1980-х годов они начали публиковаться. Но при этом именно революция сделала его большим поэтом, именно революция дала ему тему.
Какую тему? Давайте мы с вами попробуем это понять, подробнее разобрав ключевое стихотворение Ходасевича из его третьей книги. Третья его книга вышла первым изданием в 1920 году, она называлась «Путем зерна». А первым стихотворением в этой книге было стихотворение, которое тоже называется «Путем зерна». И сразу обратим внимание на дату этого стихотворения. Стихотворение датировано 23 декабря 1917 года. Что это за стихотворение? Давайте попробуем его поподробнее немножко почитать.
Путем зерна
Проходит сеятель по ровным бороздам. Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в его руке зерно, Но в землю черную оно упасть должно.
И там, где червь слепой прокладывает ход, Оно в заветный срок умрет и прорастет.
Так и душа моя идет путем зерна: Сойдя во мрак, умрет - и ож...
Году Ходасевич с восторгом принимает Февральскую революцию и поначалу соглашается сотрудничать с большевиками после Октябрьской революции . В году выходит его сборник «Путём зерна» с одноименным заглавным стихотворением, в котором есть такие строки о 1917-м годе: «И ты, моя страна, и ты, её народ, // Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год».
Основные черты поэзии и личности
Чаще всего к Ходасевичу применяли эпитет «желчный». Максим Горький в частных беседах и письмах говорил, что именно злость - основа его поэтического дара. Все мемуаристы пишут о его жёлтом лице. Он и умирал - в нищенской больнице, в раскалённой солнцем стеклянной клетке, едва завешанной простынями, - от рака печени , мучаясь непрестанными болями. За два дня до смерти он сказал своей бывшей жене, писательнице Нине Берберовой : «Только тот мне брат, только того могу я признать человеком, кто, как я, мучился на этой койке». В этой реплике весь Ходасевич. Но, возможно, все казавшееся в нем терпким, даже жёстким, было только его литературным оружием, кованой бронёй, с которой он настоящую литературу защищал в непрерывных боях. Желчности и злобы в его душе неизмеримо меньше, чем страдания и жажды сострадания. В России XX в. трудно найти поэта, который бы так трезво, так брезгливо, с таким отвращением взирал на мир - и так строго следовал в нем своим законам, и литературным, и нравственным. «Я считаюсь злым критиком, - говорил Ходасевич. - А вот недавно произвёл я „подсчёт совести“, как перед исповедью… Да, многих бранил. Но из тех, кого бранил, ни из одного ничего не вышло».
Ходасевич конкретен, сух и немногословен. Кажется, что он говорит с усилием, нехотя разжимая губы. Как знать, может быть, краткость стихов Ходасевича, их сухой лаконизм - прямое следствие небывалой сосредоточенности, самоотдачи и ответственности. Вот одно из его самых лаконичных стихотворений:
Лоб -
Мел.
Бел
Гроб.
Спел
Поп.
Сноп
Стрел -
День
Свят!
Склеп
Слеп.
Тень -
В ад!
Сам Ходасевич различал у поэта «манеру», то есть нечто органически ему присущее от природы, и «лицо», являющееся следствием сознательного восприятия поэзии и работы над ней. Он был мастером в полном смысле слова - при том мастером классическим, стремившимся к предельной чёткости, как логической, так и ритмической и композиционной. Стиль его и поэтика были разработаны предельно, до мельчайшей чёрточки. Каждое слово у него значимо и незаменимо. Возможно, поэтому он создал немного, а в 1927 г. как поэт вообще почти замолчал, написав до смерти не больше десяти стихотворений.
Но его сухость, желчность и немногословность оставались лишь внешними. Так говорил о Ходасевиче его близкий друг Юрий Мандельштам :
На людях Ходасевич часто бывал сдержан, суховат. Любил отмалчиваться, отшучиваться. По собственному признанию -"на трагические разговоры научился молчать и шутить". Эти шутки его обычно без улыбки. Зато, когда он улыбался, улыбка заражала. Под очками «серьёзного литератора» загорались в глазах лукавые огоньки напроказничавшего мальчишки. Чужим шуткам также радовался. Смеялся, внутренне сотрясаясь: вздрагивали плечи. Схватывал налету остроту, развивал и дополнял её. Вообще остроты и шутки, даже неудачные, всегда ценил. «Без шутки нет живого дела», - говорил он не раз.
Нравились Ходасевичу и мистификации. Он восхищался неким «не пишущим литератором», мастером на такие дела. Сам он применял мистификацию, как литературный приём, через некоторое время разоблачал её. Так он написал несколько стихотворений «от чужого имени» и даже выдумал забытого поэта XVIII века Василия Травникова, сочинив за него все его стихотворения, за исключением одного («О сердце, колос пыльный»), принадлежащего перу друга Ходасевича Муни. Поэт читал о Травникове на литературном вечере и напечатал о нем исследование. Слушая читаемые Ходасевичем стихотворения, просвещённое общество испытывало и смущение, и удивление, ведь Ходасевич открыл бесценный архив крупнейшего поэта XVIII века. На статью Ходасевича появился ряд рецензий. Никто не мог и вообразить, что никакого Травникова нет на свете.
Влияние символизма на лирику Ходасевича
Неукорененность в российской почве создала особый психологический комплекс, который ощущался в поэзии Ходасевича с самой ранней поры.
Ранние стихи его позволяют говорить о том, что он прошёл выучку Брюсова , который, не признавая поэтических озарений, считал, что вдохновение должно жёстко контролироваться знанием тайн ремесла, осознанным выбором и безупречным воплощением формы, ритма, рисунка стиха. Юноша Ходасевич наблюдал расцвет символизма , он воспитался на символизме, рос под его настроениями, освещался его светом и связывается с его именами. Понятно, что молодой поэт не мог не испытывать его влияния, пусть даже ученически, подражательно. «Символизм и есть истинный реализм . И Андрей Белый , и Блок говорили о ведомой им стихии. Несомненно, если мы сегодня научились говорить о нереальных реальностях, самых реальных в действительности, то благодаря символистам» - говорил он. Ранние стихи Ходасевича символизмом пропитаны и зачастую отравлены:
Странник прошёл, опираясь на посох – Мне почему-то припомнилась ты. Едет пролётка на красных колёсах – Мне почему-то припомнилась ты. Вечером лампу зажгут в коридоре – Мне непременно припомнишься ты. Чтоб не случилось на суше, на море Или на небе, – мне вспомнишься ты.
На этом пути повторения банальностей и романтических поз, воспевания роковых женщин и адских страстей Ходасевич, с его природной желчностью и язвительностью, не избегал иногда штампов, свойственных поэзии невысокого полёта:
И снова ровен стук сердец; Кивнув, исчез недолгий пламень, И понял я, что я – мертвец, А ты лишь мой надгробный камень.
Но все же Ходасевич всегда стоял особняком. В автобиографическом фрагменте «Младенчество» 1933 г. он придаёт особое значение тому факту, что «опоздал» к расцвету символизма, «опоздал родиться», тогда как эстетика акмеизма осталась ему далёкой, а футуризм был решительно неприемлем. Действительно, родиться в тогдашней России на шесть лет позже Блока означало попасть в другую литературную эпоху.
Основные этапы творчества
Сборник «Молодость»
Первую свою книгу «Молодость» Ходасевич издал в 1908 г. в издательстве «Гриф». Так говорил он о ней позже: "Первая рецензия о моей книге запомнилась мне на всю жизнь. Я выучил её слово в слово. Начиналась она так: «Есть такая гнусная птица гриф. Питается она падалью. Недавно эта симпатичная птичка высидела новое тухлое яйцо». Хотя в целом книга была встречена доброжелательно.
В лучших стихах этой книги он заявил себя поэтом слова точного, конкретного. Впоследствии примерно так относились к поэтическому слову акмеисты, однако свойственное им упоение радостью, мужественностью, любовью совершенно чуждо Ходасевичу. Он остался стоять в стороне от всех литературных течений и направлений, сам по себе, «всех станов не боец». Ходасевич вместе с М. И. Цветаевой, как он писал «выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не примкнули, остались навек одинокими, „дикими“. Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть».
Чувство безнадёжной чужеродности в мире и непринадлежности ни к какому лагерю выражено у Ходасевича ярче, чем у кого-либо из его современников. Он не заслонялся от реальности никакой групповой философией, не отгораживался литературными манифестами, смотрел на мир трезво, холодно и сурово. И оттого чувство сиротства, одиночества, отверженности владело им уже в 1907 г.:
Кочевий скудных дети злые, Мы руки греем у костра... Молчит пустыня. В даль без звука Колючий ветер гонит прах, – И наших песен злая скука Язвя кривится на губах.
В целом, однако, «Молодость» - сборник ещё не зрелого поэта. Будущий Ходасевич угадывается здесь разве что точностью слов и выражений да скепсисом по поводу всего и вся.
Сборник «Счастливый домик»
Гораздо больше от настоящего Ходасевича - во всяком случае, от его поэтической интонации - в сборнике «Счастливый домик». Рваная, рубленая интонация, которую начинает использовать в своих стихах Ходасевич, предполагает то открытое отвращение, с которым он бросает в лицо времени эти слова. Отсюда и несколько ироническое, желчное звучание его стиха.
О скука, тощий пес, взывающий к луне! Ты – ветер времени, свистящий в уши мне!
Поэт на земле подобен певцу Орфею, вернувшемуся в опустевший мир из царства мертвых, где навсегда потерял возлюбленную - Эвридику:
И вот пою, пою с последней силой О том, что жизнь пережита вполне, Что Эвридики нет, что нет подруги милой, А глупый тигр ласкается ко мне –
Так в 1910 г., в «Возвращении Орфея», Ходасевич декларировал свою тоску по гармонии в насквозь дисгармоническом мире, который лишён всякой надежды на счастье и согласие. В стихах этого сборника слышится тоска по всепонимающему, всевидящему Богу, для которого и поет Орфей, но у него нет никакой надежды, что его земной голос будет услышан.
В «Счастливом домике» Ходасевич заплатил щедрую дань стилизации (что вообще характерно для серебряного века). Тут и отголоски греческой и римской поэзии, и строфы, которые заставляют вспомнить о романтизме XIX столетия. Но эти стилизации насыщены у него конкретными, зримыми образами, деталями. Так открывающее раздел стихотворение с характерным названием «Звезда над пальмою» 1916 г. заканчивается пронзительными строчками:
Ах, из роз люблю я сердцем лживым Только ту, что жжет огнем ревнивым, Что зубами с голубым отливом Прикусила хитрая Кармен!
Рядом с миром книжным, «вымечтанным» существует и другой, не менее милый сердцу Ходасевича - мир воспоминаний его детства. «Счастливый домик» завершается стихотворением «Рай» - о тоске по раю детскому, игрушечному, рождественскому, где счастливому ребёнку во сне при¬виделся «ангел златокрылый».
Сентиментальность вкупе с желчностью и гордой непричастностью к миру стали отличительным знаком поэзии Ходасевича и определили её своеобразие в первые послереволюционные годы.
К этому времени у Ходасевича появляется два кумира. Он говорил: «Был Пушкин и был Блок. Все остальное - между!»
Сборник «Путём зерна»
Начиная со сборника «Путём Зерна», главной темой его поэзии станет преодоление дисгармонии, по существу неустранимой. Он вводит в поэзию прозу жизни - не выразительные детали, а жизненный поток, настигающий и захлёстывающий поэта, рождающий в нем вместе с постоянными мыслями о смерти чувство «горького предсмертья». Призыв к преображению этого потока, в одних стихах заведомо утопичен («Смоленский рынок»), в других «чудо преображения» удаётся поэту («Полдень»), но оказывается кратким и временным выпадением из «этой жизни». «Путём Зерна» писался в революционные 1917-1918 гг. Ходасевич говорил: «Поэзия не есть документ эпохи, но жива только та поэзия, которая близка к эпохе. Блок это понимал и недаром призывал „слушать музыку революции“. Не в революции дело, а в музыке времени». О своей эпохе писал и Ходасевич. Рано появившиеся у поэта предчувствия ожидающих Россию потрясений побудили его с оптимизмом воспринять революцию. Он видел в ней возможность обновления народной и творческой жизни, он верил в её гуманность и антимещанский пафос, однако отрезвление пришло очень быстро. Ходасевич понимал, как затерзала, как погасила настоящую русскую литературу революция. Но он не принадлежал к тем, которые «испугались» революции. В восторге от неё он не был, но он и не «боялся» её. Сборник «Путём зерна» выражал его веру в воскресение России после революционной разрухи таким же путём, каким зерно, умирая в почве, воскресает в колосе:
Проходит сеятель по ровным бороздам. Отец его и дед по тем же шли путям. Сверкает золотом в его руке зерно, Но в землю черную оно упасть должно. И там, где червь слепой прокладывает ход, Оно в заветный срок умрёт и прорастёт. Так и душа моя идёт путём зерна: Сойдя во мрак, умрёт – и оживёт она. И ты, моя страна, и ты, её народ, Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год, – Затем, что мудрость нам единая дана: Всему живущему идти путём зерна.
Здесь Ходасевич уже зрелый мастер: он выработал собственный поэтический язык, а его взгляд на вещи, бесстрашно точный и болезненно сентиментальный, позволяет ему говорить о самых тонких материях, оставаясь ироничным и сдержанным. Почти все стихи этого сборника построены одинаково: нарочито приземлённо описанный эпизод - и внезапный, резкий, смещающий смысл финал. Так, в стихотворении «Обезьяна» бесконечно долгое описание душного летнего дня, шарманщика и печальной обезьянки внезапно разрешается строчкой: «В тот день была объявлена война». Это типично для Ходасевича - одной лаконической, почти телеграфной строкой вывернуть наизнанку или преобразить все стихотворение. Как только лирического героя посетило ощущение единства и братства всего живого на свете - тут же, вопреки чувству любви и сострадания, начинается самое бесчеловечное, что может произойти, и утверждается непреодолимая рознь и дисгармония в том мире, который только что на миг показался «хором светил и волн морских, ветров и сфер».
То же ощущение краха гармонии, поиск нового смысла и невозможность его (во времена исторических разломов гармония кажется утраченной навеки) становятся темой самого большого и самого, может быть, странного стихотворения в сборнике - «2 ноября» (1918 г.). Здесь описывается первый день после октябрьских боев 1917 г. в Москве. Говорится о том, как затаился город. Автор рассказывает о двух незначительных происшествиях: возвращаясь от знакомых, к которым ходил узнать, живы ли они, он видит в полуподвальном окне столяра, в соответствии с духом новой эпохи раскрашивающего красной краской только что сделанный гроб - видно, для одного из павших борцов за всеобщее счастье. Автор пристально вглядывается в мальчика, «лет четырёх бутуза», который сидит «среди Москвы, страдающей, растерзанной и падшей», - и улыбается самому себе, своей тайной мысли, тихо зреющей под безбровым лбом. Единственный, кто выглядит счастливо и умиротворённо в Москве 1917 г., - четырёхлетний мальчик. Только дети с их наивностью да фанатики с их нерассуждающей идейностью могут быть веселы в эти дни. "Впервые в жизни, - говорит Ходасевич, - «ни „Моцарт и Сальери“, ни „Цыганы“ в тот день моей не утолили жажды». Признание страшное, особенно в устах Ходасевича, всегда Пушкина боготворившего. Даже всеобъемлющий Пушкин не помогает вместить потрясения нового времени. Трезвый ум Ходасевича временами впадает в отупение, в оцепенение, машинально фиксирует события, но душа никак не отзывается на них. Таково стихотворение «Старуха» 1919 г.:
Лёгкий труп, окоченелый, Простыней покрывши белой, В тех же саночках, без гроба, Милицейский увезёт, Растолкав плечом народ. Неречист и хладнокровен Будет он, – а пару брёвен, Что везла она в свой дом, Мы в печи своей сожжём.
В этом стихотворении герой уже вполне вписан в новую реальность: «милицейский» не вызывает у него страха, а собственная готовность обобрать труп - жгучего стыда. Душа Ходасевича плачет над кровавым распадом привычного мира, над разрушением морали и культуры. Но поскольку поэт следует «путём зерна», то есть принимает жизнь как нечто не зависящее от его желаний, во всем пытается увидеть высший смысл, то и не протестует и не отрекается от Бога. У него и прежде было не самое лестное мнение о мире. И он полагает, что в грянувшей буре должен быть высший смысл, которого доискивался и Блок, призывавший «слушать музыку революции». Не случайно свой следующий сборник Ходасевич открывает стихотворением «Музыка» 1920 г.:
И музыка идёт как будто сверху. Виолончель... и арфы, может быть... ...А небо Такое же высокое, и так же В нем ангелы пернатые сияют.
Эту музыку «совсем уж ясно» слы¬шит герой Ходасевича, когда колет дрова (занятие столь прозаическое, столь естественное для тех лет, что услышать в нем какую-то особую музыку можно было, лишь увидев в этой колке дров, в разрухе и катастрофе некий таинственный промысел Божий и непостижимую логику). Олицетворением такого промысла для символистов всегда была музыка, ничего не объясняющая логически, но преодолевающая хаос, а подчас и в самом хаосе обнаруживающая смысл и соразмерность. Пернатые ангелы, сияющие в морозном небе, - вот правда страдания и мужества, открывшаяся Ходасевичу, и с высоты этой Божественной музыки он уже не презирает, а жалеет всех, кто её не слышит.
Сборник «Тяжёлая лира»
В этот период поэзия Ходасевича начинает все больше приобретать характер классицизма. Стиль Ходасевича связан со стилем Пушкина. Но классицизм его - вторичного порядка, ибо родился не в пушкинскую эпоху и не в пушкинском мире. Ходасевич вышел из символизма. А к классицизму он пробился через все символические туманы, не говоря уже о советской эпохе. Все это объясняет техническое его пристрастие к «прозе в жизни и в стихах», как противовесу зыбкости и неточности поэтических «красот» тех времён.
И каждый стих гоня сквозь прозу, Вывихивая каждую строку, Привил-таки классическую розу К советскому дичку.
В то же время из его поэзии начинает исчезать лиризм, как явный, так и скрытый. Ему Ходасевич не захотел дать власти над собою, над стихом. Лёгкому дыханию лирики предпочел он другой, «тяжёлый дар».
И кто-то тяжелую лиру Мне в руки сквозь ветер даёт. И нет штукатурного неба, И солнце в шестнадцать свечей. На гладкие черные скалы Стопы опирает – Орфей.
В этом сборнике появляется образ души. Путь Ходасевича лежит не через «душевность», а через уничтожение, преодоление и преображение. Душа, «светлая Психея», для него - вне подлинного бытия, чтобы приблизиться к нему, она должна стать «духом», родить в себе дух. Различие психологического и онтологического начала редко более заметно, чем в стихах Ходасевича. Душа сама по себе не способна его пленить и заворожить.
И как мне не любить себя, Сосуд непрочный, некрасивый, Но драгоценный и счастливый Тем, что вмещает он – тебя?
Но в том-то и дело, что «простая душа» даже не понимает, за что её любит поэт.
И от беды моей не больно ей, И ей не внятен стон моих страстей.
Она ограничена собою, чужда миру и даже её обладателю. Правда, в ней спит дух, но он ещё не рождён. Поэт ощущает в себе присутствие этого начала, соединяющего его с жизнью и с миром.
Поэт-человек изнемогает вместе с Психеей в ожидании благодати, но благодать не даётся даром. Человек в этом стремлении, в этой борьбе осуждён на гибель.
Пока вся кровь не выступит из пор, Пока не выплачешь земные очи – Не станешь духом…
За редким исключением гибель - преображение Психеи - есть и реальная смерть человека. Ходасевич в иных стихах даже зовёт её, как освобождение, и даже готов «пырнуть ножом» другого, чтобы помочь ему. И девушке из берлинского трактира шлёт он пожелание - «злодею попасться в пустынной роще вечерком». В другие минуты и смерть ему не представляяется выходом, она лишь - новое и жесточайшее испытание, последний искус. Но и искус этот он принимает, не ища спасения. Поэзия ведёт к смерти и лишь сквозь смерть - к подлинному рождению. В этом онтологическая правда для Ходасевича. Преодоление реальности становится главной темой сборника «Тяжёлая лира».
Перешагни, перескочи, Перелети, пере- что хочешь – Но вырвись: камнем из пращи, Звездой, сорвавшейся в ночи... Сам затерял – теперь ищи... Бог знает, что себе бормочешь, Ища пенсне или ключи.
Приведённые семь строк насыщены сложными смыслами. Здесь издевка над будничной, новой ролью поэта: это уже не Орфей, а скорее городской сумасшедший, что-то бормочущий себе под нос у запертой двери. Но «Сам затерял - теперь ищи…» - строчка явно не только о ключах или пенсне в прямом смысле. Найти ключ к новому миру, то есть понять новую реальность, можно, только вырвавшись из неё, преодолев её притяжение.
Зрелый Ходасевич смотрит на вещи словно сверху, во всяком случае - извне. Безнадёжно чужой в этом мире, он и не желает в него вписываться. В стихотворении «В заседании» 1921 г. лирический герой пытается заснуть, чтобы снова увидеть в Петровском-Разумовском (там прошло детство поэта) «пар над зеркалом пруда», - хотя бы во сне встретиться с ушедшим миром.
Но не просто бегством от реальности, а прямым отрицанием её отзываются стихи Ходасевича конца 10-х - начала 20-х гг. Конфликт быта и бытия, духа и плоти приобретает небывалую прежде остроту. Как в стихотворении «Из дневника» 1921 г.:
Мне каждый звук терзает слух И каждый луч глазам несносен. Прорезываться начал дух, Как зуб из-под припухших десен. Прорежется – и сбросит прочь. Изношенную оболочку, Тысячеокий, – канет в ночь, Не в эту серенькую ночку. А я останусь тут лежать – Банкир, заколотый опашем, – Руками рану зажимать, Кричать и биться в мире вашем.
Ходасевич видит вещи такими, каковы они есть. Без всяких иллюзий. Не случайно именно ему принадлежит самый беспощадный автопортрет в русской поэзии:
Я, я, я. Что за дикое слово! Неужели вон тот – это я? Разве мама любила такого, Желто-серого, полуседого И всезнающего, как змея?
Естественная смена образов - чистого ребёнка, пылкого юноши и сегодняшнего, «желто-серого, полуседого» - для Ходасевича следствие трагической расколотости и ничем не компенсируемой душевной растраты, тоска о цельности звучит в этом стихотворении как нигде в его поэзии. «Все, что так нежно ненавижу и так язвительно люблю» - вот важный мотив «Тяжёлой лиры». Но «тяжесть» не единственное ключевое слово этой книги. Есть здесь и моцартовская лёгкость кратких стихов, с пластической точностью, единственным штрихом дающих картины послереволюционного, прозрачного и призрачного, разрушающегося Петербурга. Город пустынен. Но видны тайные пружины мира, тайный смысл бытия и, главное, слышна Божественная музыка.
О, косная, нищая скудость Безвыходной жизни моей! Кому мне поведать, как жалко Себя и всех этих вещей? И я начинаю качаться, Колени обнявши свои, И вдруг начинаю стихами С собой говорить в забытьи. Бессвязные, страстные речи! Нельзя в них понять ничего, Но звуки правдивее смысла, И слово сильнее всего. И музыка, музыка, музыка Вплетается в пенье мое, И узкое, узкое, узкое Пронзает меня лезвие.
Звуки правдивее смысла - вот манифест поздней поэзии Ходасевича, которая, впрочем, не перестаёт быть рассудочно-чёткой и почти всегда сюжетной. Ничего темного, гадательного, произвольного. Но Ходасевич уверен, что музыка стиха важнее, значимее, наконец, достовернее его грубого одномерного смысла. Стихи Ходасевича в этот период оркестрованы очень богато, в них много воздуха, много гласных, есть чёткий и лёгкий ритм - так может говорить о себе и мире человек, «в Божьи бездны соскользнувший». Стилистических красот, столь любимых символистами, тут нет, слова самые простые, но какой музыкальный, какой чистый и лёгкий звук! По-прежнему верный классической традиции, Ходасевич смело вводит в стихи и неологизмы и жаргон. Как спокойно говорит поэт о вещах невыносимых, немыслимых - и, несмотря ни на что, какая радость в этих строчках:
Ни жить, ни петь почти не стоит: В непрочной грубости живём. Портной тачает, плотник строит: Швы расползутся, рухнет дом. И лишь порой сквозь это тленье Вдруг умилённо слышу я В нем заключённое биенье Совсем иного бытия. Так, провождая жизни скуку, Любовно женщина кладёт Свою взволнованную руку На грузно пухнущий живот.
Образ беременной женщины (как и образ кормилицы) часто встречается в поэзии Ходасевича. Это не только символ живой и естественной связи с корнями, но и символический образ эпохи, вынашивающей будущее. «А небо будущим беременно», - писал примерно в то же время Мандельштам. Самое страшное, что «беременность» первых двадцати бурных лет страшного века разрешилась не светлым будущим, а кровавой катастрофой, за которой последовали годы НЭПа - процветание торгашей. Ходасевич понял это раньше многих:
Довольно! Красоты не надо! Не стоит песен подлый мир... И Революции не надо! Её рассеянная рать Одной венчается наградой, Одной свободой – торговать. Вотще на площади пророчит Гармонии голодный сын: Благих вестей его не хочет Благополучный гражданин...»
Тогда же Ходасевич делает вывод о своей принципиальной неслиянности с чернью:
Люблю людей, люблю природу, Но не люблю ходить гулять И твёрдо знаю, что народу Моих творений не понять.
Впрочем, чернью Ходасевич считал лишь тех, кто тщится «разбираться в поэзии» и распоряжаться ею, тех, кто присваивает себе право говорить от имени народа, тех, кто его именем хочет править музыкой. Собственно народ он воспринимал иначе - с любовью и благодарностью.
Цикл «Европейская ночь»
Несмотря на это в эмигрантской среде Ходасевич долгое время ощущал себя таким же чужаком, как на оставленной родине. Вот что говорил он об эмигрантской поэзии: «Сегодняшнее положение поэзии тяжко. Конечно, поэзия и есть восторг. Здесь же у нас восторга мало, потому что нет действия. Молодая эмигрантская поэзия все жалуется на скуку - это потому, что она не дома, живёт в чужом месте, она очутилась вне пространства - а потому и вне времени. Дело эмигрантской поэзии по внешности очень неблагодарное, потому что кажется консервативным. Большевики стремятся к изничтожению духовного строя, присущего русской литературе. Задача эмигрантской литературы сохранить этот строй. Эта задача столь же литературная, как и политическая. Требовать, чтобы эмигрантские поэты писали стихи на политические темы, - конечно, вздор. Но должно требовать, чтобы их творчество имело русское лицо. Нерусской поэзии нет и не будет места ни в русской литературе, ни в самой будущей России. Роль эмигрантской литературы - соединить прежнее с будущим. Надо, чтобы наше поэтическое прошлое стало нашим настоящим и - в новой форме - будущим».
Тема «сумерек Европы», пережившей крушение цивилизации, создававшейся веками, а вслед за этим - агрессию пошлости и обезличенности, главенствует в поэзии Ходасевича эмигрантского периода. Стихи «Европейской ночи» окрашены в мрачные тона, в них господствует даже не проза, а низ и подполье жизни. Ходасевич пытается проникнуть в «чужую жизнь», жизнь «маленького человека» Европы, но глухая стена непонимания, символизирующего не социальную, а общую бессмысленность жизни отторгает поэта. «Европейская ночь» - опыт дыхания в безвоздушном пространстве, стихи, написанные уже почти без расчёта на аудиторию, на отклик, на сотворчество. Это было для Ходасевича тем более невыносимо, что из России он уезжал признанным поэтом, и признание к нему пришло с опозданием, как раз накануне отъезда. Уезжал в зените славы, твёрдо надеясь вернуться, но уже через год понял, что возвращаться будет некуда (это ощущение лучше всего сформулировано Мариной Цветаевой: «…можно ли вернуться в дом, который - срыт?»). Впрочем, ещё перед отъездом написал:
А я с собой свою Россию В дорожном уношу мешке
(речь шла о восьми томиках Пушкина). Быть может, изгнание для Ходасевича было не так трагично, как для других, - потому что он был чужаком, а молодость одинаково невозвратима и в России, и в Европе. Но в голодной и нищей России - в её живой литературной среде - была музыка. Здесь музыки не было. В Европе царила ночь. Пошлость, разочарование и отчаяние были ещё очевиднее. Если в России пусть на какое-то время могло померещиться, что «небо будущим беременно», то в Европе надежд никаких не было - полный мрак, в котором речь звучит без отклика, сама для себя.
Муза Ходасевича сочувствует всем несчастным, обездоленным, обречённым - он и сам один из них. Калек и нищих в его стихах становится больше и больше. Хотя в самом главном они не слишком отличаются от благополучных и процветающих европейцев: все здесь обречены, все обречено. Какая разница - духовное, физическое ли увечье поразило окружающих.
Биография
ХОДАСЕВИЧ Владислав Фелицианович , русский поэт, критик, мемуарист.
Отец - выходец из польской дворянской семьи, мать - дочь перешедшего из иудаизма в православие еврея - воспитывалась в польской семье ревностной католичкой; католиком крещен и Xодасевич. В детстве увлекался балетом, занятия которым вынужден был оставить из-за слабого здоровья. С 1903 жил в доме брата, известного адвоката М. Ф. Ходасевича, отца художницы Валентины Ходасевич.
Юность. В кругу символистов
В 1904 поступил на юридич. факультет Московского университета, в 1905 перешел на филологич. факультет, но курса не окончил. Тогда же посещает московский литературно-художеств. кружок, где выступают с чтением стихов и докладов В. Я. Брюсов, А. Белый, К. Д. Бальмонт, Вяч. Иванов, - живая встреча с символистами, литературными кумирами поколения Xодасевича. Влиянием символизма, его словаря, общепоэтических клише отмечена первая книга «Молодость» (М., 1908.
В иной тональности написан «Счастливый домик» (М., 1914; переиздан в 1922 и 1923), получивший доброжелательную критику; посвящен второй жене Xодасевича с 1913 Анне Ивановне, урожд. Чулковой, сестре Г. И. Чулкова - героине стихов сборника (содержит также цикл, связанный с увлечением поэта Е. В. Муратовой, «царевной», бывшей женой П. П. Муратова, приятеля Xодасевича; с ней он совершил поездку в Италию в 1911). В «Счастливом домике» Xодасевич открывает мир «простых» и «малых» ценностей, «радости любви простой», домашней безмятежности, «медленной» жизни - того, что позволит ему «спокойно жить и мудро умереть». В этом сборнике, не включенном, как и «Молодость», в Собр. стих. 1927, Xодасевич впервые, порывая с выспренностью символизма, обращается к поэтике пушкинского стиха («Элегия», «К музе»).
Критические опыты. Смена привязанностей
В 1910-е он выступает и как критик, к мнению которого прислушиваются: помимо откликов на новые издания мэтров символизма, он рецензирует сборники литературной молодежи, осторожно приветствует первые книги А. Ахматовой, О. Э. Мандельштама; выделяет, независимо от литературной ориентации, поэтические сборники 1912−13 Н. А. Клюева, М. А. Кузмина, Игоря Северянина - «за чувство современности», впрочем, вскоре в нем разочаровывается («Русская поэзия», 1914; «Игорь Северянин и футуризм», 1914; «Обманутые надежды», 1915; «О новых стихах», 1916). Xодасевич выступает против программных заявлений акмеистов (отмечая при этом «зоркость» и «собственный облик» «Чужого неба» Н. С. Гумилева, подлинность дарования Ахматовой) и, особенно, футуристов. В полемике с ними формировались основные моменты историко-литературной концепции Xодасевича, рассредоточенной по разным работам: традиция, преемственность есть способ самого бытия культуры, механизм передачи культурных ценностей; именно литературный консерватизм обеспечивает возможность бунта против отжившего, за обновление литературных средств, не разрушая при этом культурную среду.
В середине 1910-х гг. изменяется отношение к Брюсову: в рецензии 1916 на его книгу «Семь цветов радуги» Xодасевич назовет его «самым умышленным человеком», насильственно подчинившим «идеальному образу» свою настоящую природу (см. очерк «Брюсов» в «Некрополе»). Длительные (с 1904) отношения связывают Xодасевича с Андреем Белым, он видел в нем человека, «отмеченного… несомненной гениальностью» (Собр. соч., т. 2, с. 288), в 1915 через поэта Б. А. Садовского сближается с М. О. Гершензоном, своим «учителем и другом».
Горькая утрата. Болезнь
В 1916 кончает самоубийством его близкий друг Муни (С. В. Киссин), несостоявшийся поэт, раздавленный, простой жизнью, увиденной без привычного символистского удвоения; об этом Xодасевич позднее напишет в очерке «Муни» («Некрополь»). В 1915−17 наиболее интенсивно занимается переводами: польских (3. Красиньский, А. Мицкевич), еврейских (поэмы С. Черниховского, из древне-еврейской поэзии), а также армянских и финских поэтов. С переводами связаны его статьи 1934 «Бялик» (Xодасевич отмечал в нем слитность «чувства и культуры» и «чувства национального») и «Пан Тадеуш». В 1916 заболевает туберкулезом позвоночника, лето 1916 и 1917 проводит в Коктебеле, живет в доме М. А. Волошина.
Вера в обновление. «Путем Зерна"
Творчески воспитавшийся в атмосфере символизма, но вошедший в литературу на его излете, Xодасевич вместе с М. И. Цветаевой, как он писал в автобиографич. очерке «Младенчество» (1933), «выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не примкнули, остались навек одинокими, «дикими». Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть» («Колеблемый треножник», с. 255). Вышедшая в 1920 книга «Путем Зерна» посвящена памяти С. Киссина), собранная в основном в 1918 (переиздана: Пг., 1922) - свидетельство литературной самостоятельности и литературной обособленности Xодасевича. Начиная с этого сборника, главной темой его поэзии станет преодоление дисгармонии, по существу неустранимой. Он вводит в поэзию прозу жизни - не снижающе-выразительные детали, а жизненный поток, настигающий и захлестывающий поэта, рождающий в нем вместе с постоянными мыслями о смерти чувство «горького предсмертья». Призыв к преображению этого потока, в одних стихах заведомо утопичен («Смоленский рынок»), в других «чудо преображения» удается поэту («Полдень»), но оказывается кратким и временным выпадением из «этой жизни»; в «Эпизоде» оно достигается через почти мистическое отделение души от телесной оболочки. «Путем Зерна» включает стихи, написанные в революционные 1917−1918: революцию, февральскую и октябрьскую, Xодасевич воспринял как возможность обновления народной и творческой жизни, он верил в ее гуманность и антимещанский пафос, именно этот подтекст определил эпичность тона (при внутренней напряженности) описания картин разрухи в «страдающей, растерзанной и падшей» Москве («2-го ноября», «Дом», «Старуха»).
Поиски места в новой России
После революции Xодасевич пытается вписаться в новую жизнь, читает лекции о Пушкине в литературной студии при московском Пролеткульте (прозаический диалог «Безглавый Пушкин», 1917, - о важности просветительства), работает в театральном отделе Наркомпросса, в горьковском издательстве «Всемирная литература», «Книжной Палате». О голодной, почти без средств к существованию московской жизни послереволюционных лет, осложняющейся длительными болезнями (Xодасевич страдал фурункулезом), но литературно насыщенной, он не без юмора расскажет в мемуарных очерках сер. 1920−30-х гг.: «Белый коридор», «Пролеткульт», «Книжная Палата» и др.
В конце 1920 года Xодасевич переезжает в Петербург, живет в «Доме искусств» (очерк «Диск», 1937), пишет стихи для «Тяжелой лиры». Выступает (вместе с А. А. Блоком) на чествовании Пушкина и И. Ф. Анненского с докладами: «Колеблемый треножник» (1921) и «Об Анненском» (1922), одном из лучших литературно-критических эссе Ходасевича, посвященном всепоглощающей в поэзии Анненского теме смерти: он упрекает поэта в неспособности к религиозному перерождению. К этому времени Xодасевич уже написал о Пушкине статьи «Петербургские повести Пушкина» (1915) и «О «Гавриилиаде»» (1918); вместе с «Колеблемым треножником», эссеистскими статьями « Графиня Е. П. Ростопчина» (1908) и «Державин» (1916) они составят сб. «Статьи о рус. поэзии» (Пг., 1922).
Венок Пушкину
Пушкинский мир и биография поэта всегда будут притягивать Xодасевича: в кн. «Поэтическое хозяйство Пушкина» (Л., 1924; издана «в искаженном виде» «без участия автора»; переработанное издание: «О Пушкине», Берлин, 1937), обращаясь к самым разнородным сторонам его творчества - самоповторениям, излюбленным звукам, рифмам «кощунствам» - он старается уловить в них скрытый биографический подтекст, разгадать способ претворения в поэтический сюжет биографического сырья и самую тайну личности Пушкина, «чудотворного гения» России. Xодасевич находился в постоянном духовном общении с Пушкиным, творчески от него удаленном.
Эмиграция. В кругу А. М. Горького
В июне 1922 Ходасевич вместе с Н. Н. Берберовой, ставшей его женой, покидает Россию, живет в Берлине, сотрудничает в берлинских газетах и журналах; в 1923 происходит разрыв с А. Белым, в отместку давшим язвительный, в сущности пародический, портрет Xодасевича в своей кн. «Между двух революций» (М., 1990, с. 221−224); в 1923−25 помогает А. М. Горькому редактировать журнал «Беседа», живет у него с Берберовой в Сорренто (октябрь 1924 - апрель 1925), позднее Xодасевич посвятит ему несколько очерков. В 1925 переезжает в Париж, где остается до конца жизни.
Сквозь толщу жизни
Еще в 1922 вышла «Тяжелая лира» (М.-Пг.; берлинское уточненное издание - 1923), исполненная нового трагизма. Как и в «Путем Зерна», преодоление, прорыв - главные ценностные императивы Xодасевича («Перешагни, перескочи, / Перелети, пере- что хочешь»), но узаконивается их срыв, их возвращение в вещественную реальность: «Бог знает, что себе бормочешь, / Ища пенсне или ключи». Душа и биографическое я поэта расслаиваются, они принадлежат разным мирам и когда первая устремляется в иные миры, я остается по сию сторону - «кричать и биться в мире вашем» («Из дневника»). Вечная коллизия противостояния поэта и мира у Xодасевича приобретает форму физической несовместимости; каждый звук действительности, «тихого ада» поэта, терзает, оглушает и уязвляет его.
О России
Особое место в книге и в поэзии Xодасевича занимает стих. «Не матерью, но тульскою крестьянкой… я выкормлен», посвященной кормилице поэта, благодарность которой перерастает в манифест литературного самоопределения Xодасевича; приверженность рус. языку и культуре дает «мучительное право» «любить и проклинать» Россию.
«Европейская ночь"
Жизнь в эмиграции сопровождается постоянным безденежьем и изнурительным литературным трудом, сложными отношениями с литераторами-эмигрантами, сначала из-за близости к Горькому. Xодасевич много печатается в журнале «Современные записки», газете «Возрождение», где с 1927 ведет отдел литературной летописи. В эмиграции у Xодасевича складывается репутация придирчивого критика и неуживчивого человека, желчного и ядовитого скептика. В 1927 выходит «Собрание стихов» (Париж), включающее последнюю небольшую книгу «Европейская ночь», с поразительным стихотворением «Перед зеркалом» («Я, я, я. Что за дикое слово! / Неужели вон тот - это я?», 1924). Естественная смена образов - чистого ребенка, пылкого юноши и сегодняшнего, «желчно-серого, полуседого / И всезнающего, как змея» - для Xодасевича следствие трагической расколотости и ничем не компенсируемой душевной растраты; тоска о цельности звучит в этом стихотворении как нигде в его поэзии. В целом же стихи «Европейской ночи» окрашены в мрачные тона, в них господствует даже не проза, а низ и подполье жизни («Под землей»). Он пытается проникнуть в «чужую жизнь», жизнь «маленького человека» Европы, но глухая стена непонимания, символизирующего не социальную, а общую бессмысленность жизни отторгает поэта.
После 1928 года Xодасевич почти не пишет стихов, на них, как и на других «гордых замыслах» (в т. ч. на биографии Пушкина, которую так и не написал), он ставит «крест»: «теперь у меня нет ничего» - пишет он в августе 1932 Берберовой, ушедшей от него в том же году; в 1933 женится на О. Б. Марголиной.
Чуткий камертон
Xодасевич становится одним из ведущих критиков эмиграции, откликается на все значимые публикации за рубежом и в Советской России, в т. ч. книги Г. В. Иванова, М. А. Алданова, И. А. Бунина, В. В. Набокова, З. Н. Гиппиус, М. М. Зощенко, М. А. Булгакова, ведет полемику с Адамовичем, стремится привить молодым поэтам эмиграции уроки классического мастерства. В ст. «Кровавая пища» (1932) историю русской литературы рассматривает как «историю уничтожения русских писателей», приходя к парадоксальному выводу: писателей уничтожают в России, как побивают камнями пророков и таким образом воскрешают к грядущей жизни. В статье «Литература в изгнании» (1933) анализирует все драматические аспекты бытования эмигрантской литературы, констатирует кризис поэзии в одноименной статье (1934), связывая его с «отсутствием мировоззрения» и общим кризисом европейской культуры (см. также рецензию на кн. Вейдле «Умирание искусства», 1938).
Творческое завещание
Последний период творчества завершился выходом двух прозаических книг - яркой художественной биографии «Державин» (Париж, 1931), написанной языком пушкинской прозы, с использованием языкового колорита эпохи, и мемуарной прозы «Некрополь» (Брюссель, 1939), составленной из очерков 1925−37, публикуемых, как и главы «Державина», в периодике. И Державин (от прозаизмов которого, как и от «страшных стихов» Е. А. Баратынского и Ф. И. Тютчева вел свою генеалогию Xодасевич), показанный через грубый быт своего времени, и герои «Некрополя», от А. Белого и А. А. Блока до Горького, увидены не помимо, но сквозь малые житейские правды, в «полноте понимания». Xодасевич обратился к мировоззренческим истокам символизма, выводящим его за пределы литературной школы и направления. Внеэстетический, по существу, замах символизма безгранично расширить творчество, жить по критериям искусства, сплавить жизнь и творчество - определил «правду» символизма (прежде всего неотделимость творчества от судьбы) и его пороки: этически не ограниченный культ личности, искусственная напряженность, погоня за переживаниями (материалом творчества), экзотическими эмоциями, разрушительными для неокрепших душ («Конец Ренаты» - очерк о Н. Н. Петровской, «Муни»). Разрыв с классической традицией, по Ходасевичу, наступает в постсимволистскую, а не символистскую эпоху (Бочаров, Сюжеты…, с. 439-440), отсюда пристрастные оценки акмеистов и Гумилева. Несмотря на верность многим заветам символизма, Ходасевич-поэт, с его «душевной раздетостью» и обновлением поэтики, принадлежит постсимволистскому периоду русской поэзии.
Владислав Фелицианович Ходасевич – русский поэт, критик (1886 – 1939), родился 16 мая 1986 года в Москве. Его отец был художником и выходцем из дворянской польской семьи, мать - дочь еврея, перешедшего в православие из иудаизма. Она воспитывалась католичкой в польской семье, поэтому Xодасевич также был крещён католиком. В детстве Владислав Фелицианович увлекался балетом, однако из-за проблем со здоровьем он вынужден был оставить эти занятия.
В 1904 году Ходасевич поступил в Московский университет. Сперва он учился на юридическом факультете, а в 1905 году перевелся на филологический, но курса так и не окончил. В то же время поэт посещал московский литературно-художественный кружок, в котором он познакомился со своими литературными кумирами, такими как В. Я. Брюсов, А. Белый и К. Д. Бальмонт. Под влиянием символизма в 1908 году была выпущена первая книга Ходасевича «Молодость».
В 1910-е годы писатель выступал в качестве критика. К его мнению многие прислушиваются. Кроме рецензий новых изданий мэтров символизма, он также рецензирует сборники литературной молодежи.
В конце 1920 года Xодасевич переехал в Петербург. Там он жил в «Доме искусств» и писал произведения для сборника «Тяжелая лира» и выступает с докладами на литературных мероприятиях. В июне 1922 года Ходасевич вместе с женой, Н.Н. Берберовой, эмигрировал в Германию. Он жил в Берлине и работал в берлинских газетах и журналах.
В.Ф. Ходасевич
ХОДАСЕВИЧ Владислав Фелицианович (1886-1939), русский поэт. В стихах
(сборники «Путем зерна», 1920, «Тяжелая лира», 1922; цикл «Европейская
ночь», 1927), сочетающих традицию русской классической поэзии с
мироощущением человека 20 в., трагический конфликт свободной человеческой
души и враждебного ей мира, стремление преодолеть разорванность сознания в
гармонии творчества. Биография Державина (1931), сборник статей «О Пушкине»
(1937), книга воспоминаний «Некрополь» (1939).
Родился в Москве в семье польского художника. Учился в Московском
университете, в 1908-1914 гг. выпустил два поэтических сборника "Молодость"
и "Счастливый домик" (привлекших внимание Н. Гумилева). После революции
преподавал в Москве в студии Пролеткульта, в 1920 г. выпустил сборник
"Путем зерна", а в 1922 г. вместе с Н. Берберовой эмигрировал и уехал в
Германию. В Берлине Ходасевич издал антологию еврейской поэзии в
собственных переводах и один из своих лучших стихотворных сборников
"Тяжелая лира" (1923). В середине 20-ых годов Ходасевич перебрался в Париж,
критиком журнала "Возрождение".
После оккупации Франции архив Ходасевича был конфискован нацистами. В
СССР стихи Ходасевича практически не издавались, если не считать крошечного
сборника 1963 г. Его творчество вернулось к русскому читателю лишь после
перестройки.
В.Ф. Ходасевич. Поэт и человек.
Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по
тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива
последняя память о ней. Его дар тем более разителен, что полностью развит в
годы отупения нашей словесности, когда революция аккуратно разделила поэтов
на штат штатных оптимистов и заштатных пессимистов, на тамошних здоровяков
и здешних ипохондриков, причем получился разительный парадокс: внутри
России действует внешний заказ, вне России - внутренний. Правительственная
воля, беспрекословно требующая ласково-литературного внимания к трактору
или парашюту, к красноармейцу или полярнику, т.е. некой внешности мира,
значительно могущественнее, конечно, наставления здешнего, обращенного к
миру внутреннему, едва ощутимого для слабых, презираемого сильными,
побуждавшего в двадцатых годах к рифмованной тоске по ростральной колонне,
а ныне дошедшего до религиозных забот, не всегда глубоких, не всегда
искренних.
Искусство, подлинное искусство, цель которого лежит напротив его
источника, то есть в местах возвышенных и необитаемых, а отнюдь не в густо
населенной области душевных излияний, выродилось у нас, увы, в лечебную
лирику. И хоть понятно, что личное отчаяние невольно ищет общего пути для
своего облегчения, поэзия тут ни при чем, схима или Сена компетентнее.
Общий путь, какой бы он ни был, в смысле искусства плох именно
потому, что он общий. Но, если в пределах России мудрено себе представить
поэта, отказывающегося гнуть выю, т.е. Достаточно безрассудного, чтобы
ставить свободу музы выше собственной, то в России запредельной легче,
казалось бы, найтись смельчакам, чуждающимся какой-либо общности
поэтических интересов, - этого своеобразного коммунизма душ. В России и
талант не спасает; в изгнании спасает только талант. Как бы ни были тяжелы
последние годы Ходасевича, как бы его ни томила наша бездарная эмигрантская
судьба, как бы старинное, добротное человеческое равнодушие ни
содействовало его человеческому угасанию, Ходасевич для России спасен - да
и сам он готов признать, сквозь желчь и шипящую шутку, сквозь холод и мрак
наставших дней, что положение он занимает особое: счастливое одиночество
недоступной другим высоты. Тут нет у меня намерения кого-либо задеть
кадилом: кое-кто из поэтов здешнего поколения еще в пути и - как знать -
дойдет до вершин искусства, коль не загубит себя в том второсортном Париже,
который плывет с легким креном в зеркалах кабаков, не сливаясь никак с
Парижем французским, неподвижным и непроницаемым. Ощущая как бы в пальцах
свое разветвляющееся влияние на поэзию, создаваемую за рубежом, Ходасевич
чувствовал и некоторую ответственность за нее: ее судьбой он бывал более
раздражен, нежели опечален. Дешевая унылость казалась ему скорей пародией,
гласных - все настоящее, единственное, ничем не связанное с теми дежурными
настроениями, которые замутили стихи многих его полуучеников. Говорить о
"мастерстве" Ходасевича бессмысленно и даже кощунственно по отношению к
поэзии вообще, к его стихам в резкой частности; понятие "мастерство", само
собой, рожая свои кавычки, обращаясь в придаток, в тень, и требуя
логической компенсации в виде любой положительной величины, легко доводит
нас до того особого задушевного отношения к поэзии, при котором от нее
самой, в конце концов, остается лишь мокрое от слез место.
И не потому это грешно, что самые purs sanglots (Истинные, настоящие
(франц.)), все же нуждаются в совершенном знании правил стихосложения,
языка, равновесия слов; и смешно это не потому, что поэт, намекающий в
стихах неряшливых на ничтожество искусства перед человеческим страданием,
занимается жеманным притворством, вроде того, как если бы гробовых дел
мастер сетовал на скоротечность земной жизни; размолвка в сознании между
выделкой и вещью потому так смешна и грязна, что она подрывает самую
сущность того, что, как его ни зови - "искусство", "поэзия", "прекрасное",
В действительности неотделимо от всех своих таинственно необходимых
свойств. Другими словами, стихотворение совершенное (а таких в русской
литературе наберется не менее трехсот) можно так поворачивать, чтобы
читателю представлялась только его идея, или только чувство, или только
картина, или только звук - мало ли что еще можно найти от "инструментовки"
до "отображения", - но все это лишь произвольно выбранные грани целого, ни
одна из которых, в сущности, не стоила бы нашего внимания и, уж конечно, не
вызвала бы никакого волнения, кроме разве косвенного: напомнила какое-то
стихотворение той сияющей самостоятельностью, в применении к которой
определение "мастерство" звучит столь же оскорбительно, как "подкупающая
искренность".
Сказанное - далеко не новость, но хочется это повторить по поводу
Ходасевича. В сравнении с приблизительными стихами (т. е. прекрасными
именно своей приблизительностью - как бывают прекрасны близорукие глаза - и
добивающимися ее также способом точного отбора, какой бы сошел при других,
более красочных обстоятельствах стиха за "мастерство") поэзия Ходасевича
кажется иному читателю не в меру чеканной - употребляю умышленно этот
неаппетитный эпитет.
Но все дело в том, что ни в каком определении "формы" его стихи не
нуждаются, и это относится ко всякой подлинной поэзии. Мне самому дико, что
в этой статье, в этом быстром перечне мыслей, смертью Ходасевича
возбужденных, я как бы подразумеваю смутную его непризнанность и смутно
полемизирую с призраками, могущими оспаривать очарование и значение его
поэтического гения. Слава, признание, - все это и само по себе довольно
неверный по формам феномен, для которого лишь смерть находит правильную
перспективу. Допускаю, что немало наберется людей, которые, с любопытством
читая очередную критическую статью в "Возрожденье" (а критические
высказывания Ходасевича, при всей их умной стройности, были ниже его
поэзии, были как-то лишены ее биения и обаяния), попросту не знали, что
Ходасевич - поэт.
Найдутся, вероятно, и такие, которых на первых порах озадачит его
посмертная слава. Кроме всего, он последнее время не печатал стихи, а
читатель забывчив, да и критика наша, взволнованно занимающаяся не
застаивающейся современностью, не имеет ни досуга, ни слов о важном
напоминать. Как бы то ни было, теперь все кончено: завещанное сокровище
стоит на полке, у будущего на виду, а добытчик ушел туда, откуда, быть
может, кое-что долетает до слуха больших поэтов, пронзая наше бытие
потусторонней свежестью - и придавая искусству как раз то таинственное, что
составляет его невыделимый признак. Что ж, еще немного сместилась жизнь,
еще одна привычка нарушена - своя привычка чужого бытия. Утешения нет, если
поощрять чувство утраты личным воспоминанием о кратком, хрупком, тающем,
как градина на подоконнике, человеческом образе.
Ходасевич в эмиграции
Когда в 1988 г. впервые были напечатаны письма В. Ф. Ходасевича к
Н.Н. Берберовой ("Минувшее" публикация Дэвида Бетеа), Нина Николаевна,
посылая список поправок к этой публикации, жалела, что одно письмо (как она
выразилась, "такое смешное и нежное!") не попало в состав переписки.
Ксерокопию этого письма под номером "8а", который она сама проставила, и ею
же датированного 1929-м годом, она приложила к присланным поправкам.
Оригинал письма находится в архиве Н. Н. Берберовой, в Библиотеке Байнеке
Йельского университета; написано оно было, по-видимому, летом 1929 г.,
когда Ходасевич интенсивно работал над книгой "Державин". Текст его, как и
все ниже публикуемые документы, написан был в соответствии со старой
орфографией.
Ходасевич и Дон-Аминадо сопоставление этих имен должно, на первый
взгляд, показаться странным, особенно если иметь в виду, что они находились
в противоположных лагерях русской парижской прессы: Ходасевич главный
критик "Возрождения", а Дон-Аминадо (А.П.Шполянский) присяжный стихотворный
фельетонист "Последних новостей". Тем не менее, как следует из так
называемого "камерфурьерского журнала" Ходасевича и мемуаров Дон-Аминадо",
они, хоть и не часто, но встречались в парижских литературных кругах, и
встречи эти были вполне дружественными. Подтверждают это и два письма
Ходасевича к Дон-Аминадо, сохранившиеся в фонде последнего в Бахметевском
архиве Колумбийского университета (Нью-Йорк). Вот первое из них:
Милый Аминад Петрович,
большое спасибо за билеты. Но мы получили их только сейчас и, к сожалению,
не сможем быть на вечере, потому что имели неосторожность пригласить
редактора к ужину. Вы понимаете, что такими вещами не шутят. А кроме шуток
отменить редактора уже поздно и неудобно.
Желаем всяческого успеха.
Ваш В. Ходасевич.
Salle Gaveau, на котором Ходасевич вместе с Н. Н. Берберовой не могли быть
из-за приглашения, по-видимому, М. В. Вишняка, одного из редакторов
"Современных записок" на ужин. Этому ужину суждено было быть отложенным до
шестнадцатого ноября, так как первого Ходасевич слег и лежал в постели две
недели. Он присутствовал на вечере Дон-Аминадо в 1929 и 1930 гг. (19
Второе письмо более значительное. Весной 1931 г. популярный
петербургский журнал "Сатирикон" был на короткое время возобновлен в Париже
постоянным сотрудником (фактически, его редактором см. его мемуары "Поезд
на третьем пути". Нью-Йорк, 1954. С. 335337). Сотрудничал в этом журнале и
лучший лирический поэт русской эмиграции.
Дорогой Аминад Петрович,
Вот нечто для Сатирикона. Не смущайтесь тем, что последний отрывок по-
французски. Так было подслушано, и в переводе стало бы грубовато. Во-вторых
история литературы знает прецеденты. В-третьих так забавнее.
Что касается священного вопроса о гонораре, то два франка за строчку:
conditio sine qua non, а ежели нет, то status quo ante, т.е. не печатайте.
Мы трудимся на даче, как не на даче, но все же здесь хорошо.
Привет Вам и Н. М. от нас обоих.
Сердечно Ваш
Владислав Ходасевич.
Прилагаемую записочку отдайте П. А. Бобринскому.
понед. (Вейдле. "Подслуш. разговоры"). (Долинскому Летопись)".
После своего возвращения в Париж из русского пансиона (chez Ярко) в
(18931962), по-видимому, за гонораром. Фельетон был напечатан в
шестнадцатом номере "Сатирикона". Этот редкий пример юмористики Ходасевича
никогда не перепечатывался.
Гораздо более серьезными представляются три из самых последних писем
Ходасевича, адресованные А. С. Кагану, одному из двух владельцев
издательства "Петрополис" (Брюссель). Они показывают, до какой степени уже
смертельно больной писатель (с начала 1939 года, особенно с марта, запись
"в постели" постоянно фигурирует в "камер фурьерском журнале") заботился о
каждой детали набиравшейся своей книги "Некрополь". Каган, в свою очередь,
аккуратно следил за каждым желанием Ходасевича. Письма (машинопись с
подписью писателя) находятся в фонде Кагана в Бахметевском архиве.
одновременно с этим письмом я отсылаю Вам последние гранки.
У меня к Вам две просьбы:
1) непременно прислать мне верстку, потому что набор довольно небрежный, а
еще потому, что я и сам слегка виноват: в первых 10 - 15 гранках кое-чего
недоглядел, необходимо исправить. Строчек ломать не буду это я Вам обещаю.
Кроме того, обязуюсь возвращать верстку всякий раз в тот же день, когда ее
2) касательно обложки. Очень прошу сделать ее как можно проще и строже.
Лучше бы всего из серой бумаги, отпечатав слово "Некрополь" красными
буквами (еще бы лучше лиловыми!), а все остальное черными. Шрифт самый
обыкновенный, типографский, но никаких украшений, рамок и т.п.
Всего хорошего.
Уважающий Вас
Владислав Ходасевич
Глубокоуважаемый Абрам Саулович,
простите, что отвечаю с опозданием. Со дня на день ждал конца верстки и
собирался Вам писать тогда же, когда буду ее отсылать обратно. Однако, ее
все нет. В чем дело?
Мне кажется, Вы правы: подзаголовок нужен. Но давайте напишем не
КНИГА ВОСПОМИНАНИЙ, а просто ВОСПОМИНАНИЯ.
Мне бы очень хотелось слово НЕКРОПОЛЬ (только его одно) напечатать
лиловым цветом, а все остальное черным. Но если по Вашему мнению лиловое не
хорошо или затруднительно для типографии, то сделаем синим, только не
темным, однако и не голубым. Впрочем, я вполне на Вас полагаюсь.
Сердечно благодарю Вас за новогодние пожелания. Примите и от меня
такие же. В конце концов, со стороны судьбы было бы очень прилично и
справедливо, если бы она отпустила нам немного благополучия.
Преданный Вам
Владислав Ходасевич.
Многоуважаемый Абрам Саулович,
сейчас получил конец верстки и завтра утром отошлю его Вам в исправленном
виде. Меня, однако, весьма беспокоит то обстоятельство, что в верстке не
хватает последних приблизительно двух страниц: примечаний, набранных мелким
шрифтом. Мне не прислали и исправленную гранку с этими примечаниями. Боюсь,
что- либо ее, либо набор затеряли в типографии. Между тем, эти примечания
совершенно необходимы хотя бы уже потому, что в тексте имеются на них
Если все в порядке и примечания просто только забыли послать мне не
беда. Можно их мне и не посылать, чтобы не задерживать выход книги. Но если
их потеряли, то, к сожалению, придется их сызнова набрать. На этот случай
посылаю Вам второй экземпляр гранки, который я к счастию сохранил.
Пожалуйста, черкните мне на сей счет два слова на открытке, а то я буду
беспокоиться.
Жму Вашу руку. Сердечно Вам преданный
Владислав Ходасевич.
О Ходасевиче в советской прессе
В среде поэтов всегда процветала зависть и даже лучших из них не
обошел стороной этот порок, вот как Н.Аеев отзывался о творчестве
Ходасевича:
О зловещих шопотах "пифийских глаголов" г. Владислава Ходасевича нам
уже приходилось писать на страницах "Красной Нови". Нет смысла доказывать,
что дурно-рифмованным недомоганиям г. Ходасевича не помогут никакие мягкие
припарки. Но приведем целиком одно из взятых наудачу стихотворений "Тяжелой
Довольно! Красоты не надо!
Не стоит песен подлый мир
Померкни Тассова лампада
Забудься, друг веков, Омир!
И революции не надо!
Ее рассеянная рать
Одной венчается наградой
Одной свободой - торговать
Вотще на площади пророчит
грмонии голодный сын:
Благих вестей его не хочет
Благополучный гражданин.
Самодовольный и счастливый
Под грудой выцветших знамен -
Коросту хамства и наживы
Себе начесывает он.
Но не буржуй, но не кулак,
Я прячу выручку дневную
В свободы огненный колпак.
Душа, тебе до боли тесно
Здесь в опозоренной груди
Ищи отрады поднебесной,
А вниз на землю не гляди.
Так искушает сердце злое
Психеи чистые мечты
Психея же в ответ: "Земное,
Что о небесном знаешь ты?"
В этом стихотворении, несмотря на древне-классическое его
происхождение ("вотще", "гармония", "благие вести", "искушает" и т.п.) все
же явно трактуется современность, близкая г. Ходасевичу. В переводе с
церковно-славянского это очевидно разговор автора с редактором Гиза. В
первой строфе, рассерженный невниманием к "красоте", автор угрожает
перекувыркнуть скрытую им во время изъятия ценностей тассову лампаду и
забыть "друга веков" Омира. Истерический темперамент его обрушивает горькие
упреки на "рассеянную рать" революции, причем эту "рассеянность", конечно,
должно понимать отнюдь не как распыленность, а лишь как невнимательность к
произведениям г. Ходасевича. По его словам, рать эта сумела отвоевать лишь
одну свободу - свободу торговли; странно, конечно, трактуется автором
"революционность"; но что делать – зато гражданского пафоса хоть отбавляй!
Третья строфа начинается с "вотще", что для товарищей, давно не читавших
священного писания, требует разъяснения: вотще значит напрасно. Итак:
напрасно на площади пророчит гармонии голодный сын. Голодный сын гармонии в
передаче значит: г. Ходасевич. И его то "благих вестей" не хочет
благополучный гражданин. Кто этот последний? Голодный сын - выясняется из
последующей строфы.
Самодовольный и счастливый,
Под грузом выцветших знамен,
Коросту хамства и наживы
Себе начесывает он.
Очевидно - нэпман? Подумает недальновидный читатель. Ничуть не
бывало. Для тех - г. Ходасевич знает это - свобода торговли священное и
неотъемлемейшее право. А этот кто "увенчал себя одной свободой -
торговать", кто мешает голодному сыну гармонии продать свои потрепанные
бобры с плеча Баратынского по вольной цене, этот ужасно нервирует
Ходасевича своим скрипом из редсектора:
Прочь, не мешай мне, я торгую,
Но не буржуй и не кулак,
Я прячу выручку дневную
В свободы огненный колпак.
Если это точное указание, оно очень дельно и уместно: в самом деле,
неудобно все таки изрядные суммы, скопляющиеся за день в Гуме и в Госторге,
держать в каком-то колпаке. То ли дело сейфы Рябушинского и Морозова.
коли на ней Госиздат помещается. И душа "Психея" чистой диалектикой
разбивает умыслы злого сердца.
Психея же в ответ: "Земное,
Что о небесном знаешь ты".
"Злое сердце" чешет в затылке и смущенно мямлит: "оно конечно,
уберечь культуру наша обязанность. Ну что же, давай же подпишем договор на
тысячу строк небесной информации". Так "рассеянная" рать революции,
завороженная "тяжелой лирой", "сына гармонии", подставляет под разноску ее
звуков свою натруженную эксидиционную спину. Действительно - "искушение".
Остальные стихи "Тяжелой Лиры" неменее двусмыслены и тяжеловесны.
Заключение
Ходасевич один из малоизвестных широкому кругу читателей поэт, но от
этого его творчество не менее талантливо. Так можно сказать, что книга
"Некрополь", написана одним из самых блестящих (многие добавляли - и самых
язвительных) представителей "серебряного века", поэтом и критиком
Владиславом Ходасевичем, уже давно стала классикой мемуарного жанра. Прежде
всего она интересна острыми, порой совершенно неожиданными характеристиками
людей, с которыми Ходасевича сталкивала жизнь - среди них Блок, Брюсов,
Андрей Белый, Гумилев, Есенин, Горький, - а также совершенно особым,
"макабрическим" тоном повествования, которым обусловлено и само название
книги, - в революции, гражданской войне, вынужденной эмиграции многих
представителей русской интеллигенции Ходасевич видел гибель русской
культуры. Эти настроения вообще были свойственны последнему этапу
творчества поэта, завершившего свою жизнь вдали от Родины. В книгу также
включены мемуарные очерки, малоизвестные российскому читателю и
публиковавшиеся в основном в эмигрантских печатных изданиях.
Биография Ходасевича хорошо известна всем знатокам и любителям литературы. Это популярный отечественный поэт, мемуарист, пушкинист, историк литературы, критик. Оказал большое влияние на российскую литературу в XX веке.
Семья поэта
В биографии Ходасевича важную роль сыграла его семья. Его отца звали Фелициан Иванович, он был выходцем из сильно обедневшей дворянской семьи польского происхождения. Их фамилия была Масла-Ходасевичи, интересно, что сам герой нашей статьи нередко называл своего отца литовцем.
Фелициан был выпускником академии художеств, но все его попытки стать успешным и модным живописцем обернулись неудачей. В результате он выбрал путь фотографа. Трудился в Москве и Туле, среди его знаменитых работ есть фотографии Льва Николаевича Толстого. Заработав денег на первоначальный капитал, открыл в Москве магазин, в котором занялся продажей фотографических принадлежностей. Жизненный пусть своего отца сам поэт подробно изложил в стихотворении "Дактили", отметив, что купцом ему пришлось стать исключительно по нужде, но он никогда не роптал по этому поводу.
Мать Ходасевича, Софья Яковлевна, была дочерью популярного европейского литератора Якова Александровича Брафмана. Она была на 12 лет моложе мужа, при этом умерли они в один год - в 1911-м. Отец Софьи со временем перешел в православие, посвятив остаток свой жизни реформе еврейского быта, подойдя к этому вопросу исключительно с христианских позиций. При этом сама Софья была в детстве отдана в польскую семью, в которой воспитывалась как ревностная католичка.
У Владислава Ходасевича был старший брат по имени Михаил, который стал известным и успешным адвокатом. Известно, что дочь Михаила Валентина стала художницей. Именно она написала знаменитый портрет поэта, который приходился ей дядей. Описывая биографию Владислава Ходасевича, стоит отметить, что поэт во время учебы в университете жил в доме брата, поддерживая с ним дружеские и теплые отношения вплоть до окончательного отъезда из России.
Юность поэта
Ходасевич родился в 1886 году, он появился на свет в Москве. В биографии Владислава Ходасевича особое место заняли учебные заведения, в которых он получил основы знаний. В 1904 году будущий поэт окончил Третью московскую гимназию, отправившись за высшим образованием на юридический факультет Московского университета.
Но, проучившись всего год, он решил отказаться от профессии юриста и перевелся на историко-филологический факультет. С несколькими перерывами он на нем учился до весны 1910 года, но окончить курс так и не смог. Во многом этому помешала бурная литературная жизнь, в центре которой он оказался в то время. В биографии Ходасевича по датам приведены все основные события. Герой нашей статьи в то время посещает так называемые телешовские среды, бывает у Валерия Брюсова, на вечерах у Зайцева, постоянно посещает литературно-художественный кружок. Именно тогда Ходасевич начинает печататься в отечественных газетах и журналах, в частности в "Золотом руне" и "Весах".
Свадьба
Важное событие в биографии Ходасевича - женитьба на эффектной и симпатичной блондинке, как он сам называл ее, Марине Эрастовне Рындиной. Они заключают брак в 1905 году. Окружающие и знакомые семьи отмечали, что супруга поэта всегда отличалась эксцентричным поведением, например могла показаться в гостях в оригинальном костюме Леды с живым ужом на шее.
В биографии поэта Ходасевича этот брак стал ярким, запоминающимся, но непродолжительным эпизодом. Уже в 1907 году он расстался с женой. Сохранились стихи, посвященные Марине Рындиной, большая их часть вошла в книгу под названием "Молодость", которая увидела свет в 1908 году.
Рассказывая о характере и биографии Владислава Фелициановича Ходасевича, в то время многие его знакомые отмечали, что он был большим франтом, например Дону-Аминадо запомнился по студенческому мундиру в пол, копне густых волос, подстриженных на затылке, с нарочито равнодушным и холодным взглядом темных глаз.
Проблемы со здоровьем
В 1910 году наступает непростое время в биографии Ходасевича. Поэт начинает страдать от болезни легких, это становится весомым поводом для его поездки с друзьями в Венецию. Вместе с героем нашей статьи в Италию отправляются Михаил Осоргин, Павел Муратов со своей супругой Евгенией. В Италии физическое состояние Ходасевича усугубляется душевными страданиями. Сначала он переживает любовную драму с Екатериной Муратовой, а в 1911 году смерть обоих родителей с интервалом всего в несколько месяцев.
Спасение герой нашей статьи находит в отношениях с младшей сестрой популярного в то время поэта Георгия Чулкова. С Анной Чулковой-Гренцион, которая была практически его ровесницей, они обвенчались в 1917 году. Такие факты о биографии и семье Ходасевича известны современным исследователям. Поэт, которому посвящена эта статья, воспитал сына Чулковой от первого брака, известного в будущем киноактера Эдгара Гаррика. Известен он ролью Карла XII в киноэпопее Владимира Петрова "Петр Первый" и образом генерала Левицкого в историческом фильме Сергея Васильева "Герои Шипки".
Вторая книга поэта
Даже рассказывая кратко биографию Ходасевича, нужно упомянуть про его вторую книгу стихов "Счастливый домик", которая вышла в свет в 1914 году. За шесть лет, которые прошли с момента выхода первого сборника "Молодость", Ходасевич успел стать профессиональным литератором, который зарабатывал на жизнь переводами, написанием фельетонов и всевозможных рецензий.
Когда началась Первая мировая война, Ходасевич получил "белый билет", по состоянию здоровья он не мог служить в армии, поэтому отправился работать в периодические издания "Утро России", "Русские ведомости", в 1917 году сотрудничал с газетой "Новая жизнь". При этом его по-прежнему донимало здоровье, герой нашей статьи страдал от туберкулеза позвоночника, поэтому был вынужден лето в 1916 и 1917 годах провести в Коктебеле, в доме своего приятеля и тоже известного поэта
Годы революции
Немало интересных фактов в биографии Ходасевича. Например, известно, что он с восторгом принял Февральскую революцию, которая состоялась в 1917 году. А после Октябрьской революции поначалу даже согласился сотрудничать с правительством большевиков. Однако быстро пришел к выводу, что при этой власти невозможно вести свободную и независимую литературную деятельность. После этого он решил устраниться от политических вопросов и писать исключительно для себя.
В 1918 году в свет выходит его новая книга "Еврейская антология" которую он пишет в соавторстве с Лейбом Яффеоном. Этот сборник включает в себя произведения молодых еврейских поэтов. Параллельно работает в третейском суде секретарем, ведет теоретические и практические занятия в литературной студии Пролеткульта.
Описывая кратко биографию Ходасевича, нужно упомянуть, что с 1918 года он начинает сотрудничать в театральном отделе Наркомпроса, работает непосредственно в репертуарной секции, затем получает место заведующего московским отделением в издательстве "Всемирная литература", которое было основано Максимом Горьким. Также Ходасевич активно участвует в основании книжной лавки на паях, за прилавком в этом магазинчике по очереди дежурят Муратов, Осоргин, Зайцев и Грифцов.
Переезд в Петроград
В краткой биографии Владислава Ходасевича, которая приведена в этой статье, необходимо отметить его переезд в Петроград, который состоялся в ноябре 1920 года. Поэт был вынужден это сделать из-за появившейся у него острой формы фурункулеза. Заболевание появилось из голода и холода, которые бушевали в стране из-за Гражданской войны.
В Петрограде ему помог Горький, который способствовал получению пайка и двух комнат в писательском общежитии "Дома искусств". Об этом опыте Ходасевич позже напишет очерк под названием "Диск".
В 1920 году выходит его третий поэтический сборник, который, пожалуй, становится самым известным в его карьере. Он называется "Путем зерна". В нем есть одноименное стихотворение, в котором поэт описывает события 1917 года. Популярность Ходасевича после выхода этого сборника только растет. Творчество Ходасевича, биографию которого мы сейчас изучаем, для многих связано со стихами, входящим в этот сборник.
Новые романтические отношения
В самом конце 1921 года Ходасевич встречает поэтессу Нину Берберову, которая оказалась младше его на 15 лет. Он влюбляется в нее и летом 1922 года уезжает вместе с новой музой в Берлин через Ригу. Приблизительно в то же время одновременно в Берлине и Петербурге выходит четвертый сборник стихов Ходасевича под названием "Тяжелая лира". До 1923 года герой нашей статьи живет в Берлине, много общается с Андреем Белым.
Затем некоторое время соседствует с семьей Максима Горького, личность которого сам ценит очень высоко. Интересно, что при этом нелестно отзывается о нем как о писателе. Ходасевич утверждал, что видит в Горьком авторитет, но не считает его гарантом своего даже гипотетического возвращения на родину. Самыми уязвимыми свойствами его характера он считает запутанное отношение к правде и лжи, которое оказало решающее влияние и на его жизнь, и на его творчество.
При этом Ходасевич и Горький вместе плодотворно сотрудничают, несмотря на очевидные расхождения во взглядах. Вместе они редактируют журнал "Беседа" (в этой работе им помогает еще Шкловский), всего выходит шесть номеров этого издания. В нем преимущественно печатаются начинающие советские авторы.
Оценивая творчество Ходасевича, исследователи отмечают, что оно было чрезвычайно конкретным и лаконичным. Таким был и сам поэт в жизни. Герой нашей статьи любил мистификации, постоянно восхищаясь неким "не пишущим литератором". Сам часто применял мистификацию в качестве литературного приема, самостоятельно разоблачая ее спустя какое-то время. Например, как-то написал несколько стихотворений под чужим именем, даже выдумав для этого русского поэта XVIII века Василия Травникова. Ходасевич сам написал все стихи Травникова, а после читал их на литературных вечерах и даже издал исследование о Травникове в 1936 году. Многие восхищались Ходасевичем, который открыл одного из крупнейших поэтов позапрошлого столетия, никто даже не предполагал, что Травникова в действительности просто не существует.
Жизнь в эмиграции
Говоря кратко о биографии и творчестве Ходасевича, нужно упомянуть, что окончательно он понимает, что в СССР возвращаться невозможно в 1925 году. При этом герой нашей статьи еще некоторое время продолжает публиковаться в советской периодической печати, он пишет фельетоны и статьи о деятельности ГПУ за границей. После выхода нескольких громких заметок на эту тему советские власти обвиняют его в "белогвардейщине".
Доходит до того, что весной 1925 года советское посольство в Риме отказывается продлить паспорт Ходасевича, предложив для этого ему вернуться в Москву. Поэт отказывается, окончательно обрывая все связи со страной.
В тот же год происходит еще одно важное событие в биографии русского поэта Ходасевича - вместе с Берберовой он переезжает в Париж. Герой нашей статьи активно печатается в эмигрантских газетах "Последние новости" и "Дни". Правда, из последнего издания уходит, послушавшись советов В начале 1927 года Ходасевич возглавляет литературный отдел газеты "Возрождение". В том же году он выпускает "Собрание стихов", в которое включает новый цикл под названием "Европейская ночь".
После этого Ходасевич практически полностью перестает писать стихи, посвящая большую часть своего времени критическим исследованиям. В результате он становится одним из ведущих критиков литературы в русском зарубежье. В частности, ведет полемику с Георгием Ивановым и Георгием Адамовичем, дискутируя с ними о задачах русской литературы в эмиграции, а также в целом о назначении поэзии и кризисе, в котором она оказалась.
Публикуется совместно со своей супругой Берберовой. Они издают обзоры советской литературы, подписываясь псевдонимом Гулливер. Ходасевич и Берберова открыто поддерживают поэтический коллектив "Перекресток", одними из первых начинают высоко отзываться о творчестве Владимира Набокова, который позже становится их близким другом.
Мемуары Ходасевича
В 1928 году Ходасевич начинает писать собственные мемуары, которые входят в книгу "Некрополь. Воспоминания", она увидела свет в 1939 году. В них он подробно рассказывает о знакомстве и отношениях с Белым, Брюсовым, Гумилевым, Есениным, Горьким, Сологубом, молодым поэтом Муни, с которым в юности они были друзьями.
Также Ходасевич пишет биографическую книгу "Державин". Он хорошо известен как крупный и скрупулезный исследователь творчества Пушкина. Герой нашей статьи, закончив работу над биографией Державина, планировал составить жизнеописание и "солнца русской поэзии", но этого сделать ему не позволило резко ухудшившееся здоровье. В 1932 году он пишет в письме Берберовой, что на этой работе он ставит крест, как и на стихах, понимая, что больше у него в жизни ничего не остается. В апреле 1932 году они расстаются.
На следующий год Ходасевич женится в очередной раз. Его новая избранница - Ольга Борисовна Марголина. Она на четыре года младше мужа, родом из Санкт-Петербурга. С новой женой поэт живет в эмиграции. Его положение трудное и тяжелое, он мало общается с соотечественниками, держится обособленно. В июне 1939 года Ходасевич умирает в Париже после очередной операции, которая должна была поддержать его здоровье. Его похоронили неподалеку от французской столицы, на кладбище Булонь-Биянкур, ему было 53 года.
Его последняя супруга Ольга Марголина не намного пережила мужа. Во время Второй мировой войны она оказалась в немецком плену. В 1942 году погибла в концентрационном лагере в Освенциме.
С которой они прожили долгую совместную жизнь, в 1936 году заключила официальный брак с живописцем Николаем Макеевым, с Ходасевичем у нее остались дружеские отношения вплоть до самой его смерти. Войну перенесла в оккупированном немцами Париже, в 1947 году развелась. В 1954 году уже в США вышла замуж за известного музыкального педагога и пианиста Георгия Кочевицкого, через пять лет сумела получить американское гражданство.
В 80-х развелась и с Кочевицким, а в 1989 году даже приехала в Советский Союз в возрасте 88 лет. В 1993 году скончалась в Филадельфии.
